I
В центре нашего города был рынок, и посреди рыночной площади в ожидании работы всегда толпились бедняки. Если кто-нибудь нуждался в человеке для черной работы, он отправлялся на рынок и уводил одного из них.
Бедные люди, поджидавшие нанимателей, умели делать только самую тяжелую и грязную работу — колоть дрова, сгребать снег или чистить помойные ямы, а орудиями им служили лопата, топор и другие несложные предметы. Так они и зарабатывали себе на хлеб. Здесь толкались русские и татары, перемешавшись, как пшеница, посеянная вместе с овсом. У них уже вошло в привычку собираться по утрам в центре рынка, терпеливо дожидаться работы, зарабатывать, если посчастливится, а нет — с печалью в сердце возвращаться домой.
И сегодня еще затемно они собрались на привычном месте, в надежде заработать на пропитание. Мороз был такой, когда, по народной примете, плевок замерзает в воздухе и падает на землю ледяшкой. Вокруг только что взошедшего солнца образовалось туманное кольцо. Это бывает только в самые морозные дни, когда и солнце кажется вершиной холодной ледяной горы.
Крестьяне, приезжавшие на рынок, бежали рядом с возами, груженными дровами и сеном; снег примерзал к копытам некованых лошадей, и они выбивались из сил; покрытые инеем лошади карей и гнедой масти казались совершенно белыми, а к мордам их примерзли сосульки, напоминавшие коровьи сосцы, и это тоже было признаком того, что день выдался беспощадно холодный. Из бесчисленных печных труб медленно выползали столбы дыма и, поднявшись ввысь, принимали форму исполинских тополей, образуя призрачный дремучий лес. Улицы были почти безлюдны, а редкие прохожие, вынужденные отправиться по неотложным делам, невольно бежали, потирая на ходу уши и лицо, и, достигнув цели, поспешно скрывались за дверью, как мышь, юркнувшая в нору.
Но и в этот морозный день бедняки, выходившие на заработки, с рассвета сгрудились посреди рыночной площади, нетерпеливо поджидая нанимателей. Изнуренные долгим ожиданием и нестерпимым холодом, они зябко сутулились, засунув руки в рукава рваных армяков, а счастливцы, имевшие варежки, хлопали в ладоши, бегали взад и вперед, боролись друг с другом и, шутливо приговаривая: «Ай-ай, пчелка жалит», — быстро терли уши и нос. Но как ни старались они противиться морозу, он брал свое, заставлял их дрожать и злобно, как шилом, покалывал все тело. Бедняки, у которых дома было так голодно, что и мыши нечем поживиться, в тридцатиградусный мороз стояли на рыночной площади в ожидании случайной работы и думали о том, сумеют ли они сегодня добыть несколько грошей и накормить своих детей. Давно решив, что им все равно где умирать, дрожащие от холода бедняки с сосульками в бородах и усах, с заиндевевшими ресницами самоотреченно ждали какого-нибудь дела. Но лишь немногим из них посчастливилось найти заработок.
Те, кому предлагали поденный заработок, уходили торопливо, подпрыгивая от радости, а оставшиеся с завистью смотрели им в спины и, казалось, говорили: «Эх, хорошо бы, если бы и для наших рук нашлась работа!» Но как ни велика надежда, как ни горестно ожидание, а работы не было и не было. Одетые в чекмени поверх изношенных бешметов, бедняки упрямо ждали, ждали до последней степени человеческого терпения и, только окончательно потеряв надежду, стали понуро расходиться. На площади осталось несколько человек — те, у кого дома не было ни крошки хлеба и ни щепотки чая. Как мечтали они в этот морозный день найти хоть какую-нибудь работу, получить копеек двадцать-тридцать, чтобы прокормить на них свою семью! О большем они и не мечтали.
Среди этих последних бедняков был один в лаптях и коротком чекмене, подпоясанном бечевкой. Старое тряпье служило ему портянками. Из-под короткого чекменя виднелись красные штаны. Дрожа от холода, он зажимал подмышкой лопату. Человека звали Шaрифом.
Шариф родился в деревне, неподалеку от нашего города; рано остался сиротой и рос в большой нужде, не зная радостей. Грамоте Шарифа в детстве не учили. Он прожил жизнь, зарабатывая себе на пропитание тяжелым трудом, и был одним из тех несчастных, кто во всю жизнь не знает ни удовольствий, ни отдыха.
Вот он стоит на звенящей от стужи площади. Холодный ветер выжимает из его глаз слезы, и, капая на растрепанную бороду, они смерзаются в сосульки; он дрожит от невыносимого холода, бегает взад и вперед, предавшись своим горьким думам. Он вспоминает о голодных детях, которые ждут его дома, ждут, что принесет им отец, и решает во что бы то ни стало заработать сегодня хоть несколько копеек и накормить малышей.
Потеряв терпение, товарищи Шарифа стали поодиночке расходиться. Ему тоже захотелось было вернуться домой, но он снова представил себе жену и детей, которые ждут его, дрожа от холода и голода, и решил не сдаваться до конца.
Когда товарищи разошлись, Шариф обрадовался. «Теперь я остался один, — подумал он, — может, для меня найдется какая-нибудь работа». И, словно отвечая на его мысль, к нему подошла женщина и предложила снести ее рыночные покупки домой. И Шариф, мысленно поблагодарив бога, понес корзины этой женщины.
По дороге он мечтал о том, что если эта женщина заплатит ему десять копеек, то он купит два фунта хлеба и на остальные деньги, прибавив к ним лежащую в кармане копейку, — три золотника чаю. Пока Шариф размышлял, как лучше истратить эти одиннадцать копеек, он оказался у дома хозяйки корзин. Когда они вошли в дом и Шариф опустил корзины на пол, женщина сняла пальто и, вынув из кармана двенадцать копеек, отдала их Шарифу.
Вот радость-то! Она заплатила двенадцать копеек. Кто мог ожидать такое?..
Не зная, что и делать от радости, Шариф побежал к своему дому. По пути он купил в лавке два фунта хлеба, коробок спичек и трехзолотниковую пачку чаю.
Хотя его маленькая квартирка была на самой окраине города, он очень быстро пришел домой. Войдя в комнату, он положил на нары принесенное добро, словно хвастаясь перед женой и детьми. «Вот как зарабатывает ваш отец! — говорил весь его вид. — Уж он-то как отправится на рынок, так непременно что-нибудь да принесет». И, словно освободясь от труднейшей обязанности, сбросив гору с плеч, он снял чекмень и остался в одной рубашке.
Из-за крайней бедности жену Шарифа звали просто Бадри или Бадряш, хотя полное имя ее было Бадриджамал.
Бадри привыкла к бедствиям Шарифа, была преданной женой и уповала на трудолюбие мужа. Женщина высокого роста, с запавшими глазами и впалыми щеками, она и обликом своим выражала их беспросветную жизнь.
Бадри носила пестрый наряд: платье с белыми рукавами, верхняя часть платья красная, а нижняя желтая; голову прикрывал ярко-красный платок, купленный еще во время прошлогодней жатвы.
У них было двое детей — семилетняя девочка Гульджихан и мальчик Худайбирде четырех лет.
В этот день на Гульджихан было еще не совсем старое платье с разорванным подолом; стоя босиком у печки, она обеими руками быстро чесала голову, всегда всклокоченную и растрепанную, так как в доме Шарифа не было гребенки.
Худайбирде, без штанов, в расстегнутой грязной рубашке, сидел на печке, наклонив голову, поджав под себя ноги и втянув худые кисти рук в свесившиеся рукава.
Голову Худайбирде неровно выбрили тупой бритвой; в нескольких местах белели заклеенные бумагой кровавые порезы.
На детских лицах, побледневших от голода, загорелась радость, когда они увидели, что отец принес еду. В потемневших, впалых глазах пробудилась искра жизни, и они, подбежав к нарам, потрогали хлеб руками.
— Потерпите немножко, — сказала Бадри, убирая хлеб, и, достав самовар, быстро вытряхнула из него золу, налила водой и поставила перед печкой.
Чиркнув спичкой из коробка, принесенного Шарифом, зажгла лучину и сунула ее в жестяную трубу самовара.
— Спички надо расходовать бережно, — заметил Шариф, наблюдая за торопливыми движениями жены, — они быстро кончаются. Ты ведь знаешь, что в нынешнее время не так-то легко зарабатывать, только благодаря своему трудолюбию я ухитряюсь добывать деньги…
Таким образом Шариф дал почувствовать домашним, что лишь он один является кормильцем семьи.
— Хорошо и то, что бог милостив, — покорно сказала Бадри. — Я было затревожилась, что в такую стужу не найдется никакой работы. «Напрасно, говорю, ушел, сидел бы лучше дома».
— Не сидеть же голодными из-за холода, — возразил Шариф строго.
— Как ты сумел так быстро вернуться? — спросила заискивающе Бадри. — Что за работа попалась тебе?
Шариф ответил тоном человека, которому ничто не может помешать найти работу:
— Сегодня снега не было, никто не позвал на уборку. Из-за мороза не нашлось и хозяев, нанимающих колоть дрова. Когда я стоял в растерянности, неожиданно, по божьей милости, подошла ко мне одна русская женщина; я отнес ее покупки на квартиру. Я мечтал о гривеннике, а она вынимает целых двенадцать копеек серебром и отдает мне. — Шариф гордо показал на нары, где лежали хлеб и чай: — И вот на заработанные деньги я купил все это.
Худайбирде слез с печки, куда он успел снова забраться, и босиком выбежал во двор. Когда он вернулся, Шариф отечески строго заметил:
— Ты зачем зря бегаешь? Объелся, что ли? Ведь холод впускаешь в дом. — И, обращаясь к Бадри, поторопил ее: — Вскипяти-ка поскорей самовар, напьюсь чаю и еще раз попытаю счастье. Надо действовать, пока есть удача. Может, еще что-нибудь найдется. Если дома лежать будешь, нечего и ждать.
— А может, хватит на сегодня? — робко спросила Бадри. — Ведь как холодно!
— Нет, — твердо сказал Шариф, — надо идти. Если будешь лежать на нарах, задрав ноги кверху, никто хлеба домой не принесет. Если бы сегодня утром я побоялся холода и не выходил из дому, что бы мы сейчас ели?
Бадри наклонилась над самоваром и стала раздувать его, приговаривая:
— Подавиться бы тебе камнем, до сих пор не кипишь! Сколько тебе углей надо?..
И наконец жестяной самовар задрожал, запыхтел — вода закипела.
Распечатав пачку чая, Бадри бросила маленькую щепотку в темный, окованный жестяными обручами чайник и поставила его на самовар. Расстелила на нарах рваную скатертку и расставила чашки.
Вот и пришла долгожданная радость — они пьют чай!
Бадри отрезала два ломтя хлеба и положила их перед Шарифом, отрезала еще один ломоть для себя. Все глаза были устремлены на двухфунтовый кусок хлеба в руке Бадри. Отрезав четвертый ломоть, мать разделила его пополам и отдала одну половину Гульджихан, другую — Худайбирде. Остаток хлеба она все еще держала в руке; и Шариф, напряженно следивший за каждым ее движением, не выдержал.
— Хватит уж, — остановил он ее, — больше не режь! Оставь на ужин. Кто знает, удастся ли мне сегодня еще заработать. Нельзя ведь так жить: один раз густо, другой — пусто. Надо быть бережливой.
Схватив протянутый матерью хлеб, Худайбирде задрожал от радости и не знал, что и делать с доставшимся ему куском: съесть его сразу или нет? Он вертел его в руках, показывал Гульджихан, словно говоря: «А у меня больше», — подносил ломоть к глазам и, будто прицеливаясь, смотрел поверх темной корки на сестру.
Налив чаю в одну чашку, Бадри поставила ее перед Шарифом, из блюдца пила сама. Она вытащила откуда-то кусочек сахара и, отколов половину, отдала ее мужу. Остаток сахара разделила надвое — для Гульджихан и Худайбирде. Мальчику достался крохотный кусок сахара, и он обрадовался пуще прежнего. Некоторое время Худайбирде стоял неподвижно с кусочком сахара в протянутой руке, потом, найдя бумажку, завернул его, ожидая своей очереди пить чай. Худайбирде посмотрел на Бадри, и счастливые глаза его говорили: «Мама, я буду пить чай с этим сахаром!»
Шариф важно уселся на нарах, вытянув вперед ногу, и с наслаждением пил чай. На лице его выступил пот; в каждом медлительном движении чувствовалось, что он глава семьи и кормилец.
Напившись досыта и повеселев, он еще раз обстоятельно рассказал жене о том, как получил сегодня деньги у женщины за то, что снес домой ее покупки. Да, что ни говори, а он, Шариф-агай, человек, умеющий зарабатывать деньги! И Бадри беззаботно пила чай, словно все дела у них шли превосходно, и, посматривая на хлеб, лежавший у ее колена, отвечала мужу одобрительно и согласно, видя в нем благодетеля семьи.
Гульджихан успела съесть часть своего хлеба, но остаток сохраняла к чаю, поместив его у ножки самовара. Свой сахар она положила на хлеб, точно это был не крохотный огрызок, а большой кусок, и, посмотрев на мать, в свою очередь молча заверила ее: «Все это я оставила к чаю». Девочка села у самовара и стала развлекаться, трогая его горячую ножку пальцем. Подождав немного, она тихо шепнула матери:
— Мама, налей мне чаю.
Бадри, напившись сама, налила в чашку бледного чаю и подала ее Гульджихан. Теперь и девочка была довольна; с чаем она доела хлеб, сахар и отошла от нар.
Дошла очередь и до Худайбирде. И ему мать налила чаю, и он, проглотив его, быстро забрался на печь и стал забавляться тараканами. Но Шариф, съев, наконец, свои два ломтя, сказал жене: «Ну-ка, нарежь еще немного хлеба», — и как только Бадри взяла в руки хлеб, Худайбирде скатился с печи, подбежал к матери и уселся подле нее. Его глаза просили хлеба. Бадри дала Шарифу тоненький ломоть, потом, оценив, много ли еще осталось хлеба, отрезала совсем прозрачный ломтик и протянула его Худайбирде.
Счастливый Худайбирде схватил хлеб и забрался с ним на печку. Бадри не забыла и Гульджихан, девочка тоже получила малую толику. Кусочек взяла Бадри и себе. Так они в полное свое удовольствие напились чаю.
Шариф достал из-под нар лапти и, обматывая ноги тряпками, начал обуваться, — он решил снова отправиться на поиски работы. Разглядывая подошвы лаптей, несколько раз щелкнул по ним пальцами; дескать, крепкие еще. Надев чекмень, он закутал шею старым красным платком и, прихватив топор, ушел из дому.
После ухода Шарифа, когда Бадри еще допивала остаток чая, в комнату заглянула Джамиля, соседка по квартире, жена Шаиха. По наружному виду Джамили можно было заключить, что она живет среди постоянных забот. Бледное с желтизной лицо, болезненно горящие глаза в глубоких впадинах, штопаное платье, голова повязана дырявым платком, ноги в рваных лаптях — таков был вид молодой женщины.
Джамиле казалось, что все люди питают к ней отвращение, никто ее не любит, никто не жалеет, и она еще с порога робко и уныло приветствовала Бадри:
— Как ваше здоровье?
Ответив, что здоровье их семьи пока благополучно, Бадри налила в блюдечко чаю и поставила перед Джамилей. Отрезав тоненький ломоть хлеба, подала ей. Увидев, что хлеб опять очутился в руках матери, Худайбирде подошел к ней, но Бадри прогнала его на печь.
— Потом, потом, — сказала она с притворной строгостью.
Джамиля взяла дрожащими руками хлеб и начала есть, откусывая большие куски. Ее изжелта-бледное лицо чуть посветлело. Женщина давно не видала ни крохи хлеба и мечтала хоть раз наесться вдоволь. И теперь ломтик ржаного хлеба показался ей настоящим сокровищем. Ведь из-за отсутствия хлеба она дошла до крайности, пожелтела и казалась разбитой, больной женщиной.
Съев ломтик, Джамиля облизала губы, подобрала крошки и вздохнула, словно сожалея о том, что хлеб уже кончился, что его было так мало. Повеселев немного, она еще раз вздохнула и выпила налитый ей чай.
Бадри тоном истинного благодетеля, осчастливившего ближнего, спросила соседку:
— Ну, Джамиля, куда ушел нынче твой муж?
— Он ушел на поиски работы еще с утра, — ответила Джамиля нехотя и грустно, — и не знаю, когда вернется. Вчера пришел домой в полночь и без топора: верно, пропил… Не говорит, куда девал, а сам пьян. — Глубоко вздохнув, она добавила: — Вчера я легла спать голодная и вот сегодня ничего еще не ела. Рано утром ходила на стройку, что у лабаза, принесла щепок и затопила печку…
— Слишком уж плохой муж у тебя, — сказала Бадри, подумав о том, насколько она счастливее Джамили, - бродит без дела, как солдат, бессовестный!
— Да, это правда, — горестно вздохнула молодая женщина. — Я пришла к тебе с просьбой: не одолжишь ли ты мне свое пальто? На другом конце города живет наша родственница Гульниса. Хорошо они живут. Хотела сходить к ним. Может, выпрошу что-нибудь.
— Мне и самой надо бы сходить в одно место, ответила Бадри, — но коли тебе так нужно, уступлю… Наш хозяин только что напился чаю и опять ушел. Утром он ходил на рынок и встретил там одну хорошую русскую женщину. Мой муж отнес ее покупки на квартиру, и за такой маленький труд она заплатила ему двенадцать копеек. Пока, слава богу, ни в чем не нуждаемся.
— Да, — с тихой покорностью сказала Джамиля, — Бадри-апа, вы живете очень хорошо. А что бы вы делали, если бы ваш муж был такой же, как мой? Что ни заработает, все тратит на стороне.
— Слава богу, пока шайтан беден, мы богаты, — Бадри с удовольствием погладила полу своего поношенного пальто.
Снова поблагодарила она судьбу за то, что та сделала ее счастливее Джамили, и сказала соседке добросердечно:
— Ну-ка, примерь: не длинно ли оно тебе?
— Нет, не длинно, — поспешно ответила Джамиля, надевая пальто. — Как раз, будто сшито по мне.
— Это пальто оказалось очень добротным, — сказала довольная Бадри, — постоянно ношу его, а оно все не изнашивается.
— Совсем новое еще, — подтвердила Джамиля. — Я сроду не носила такого.
Джамиля собралась уходить, и Бадри бросила ей вдогонку:
— Возвращайся поскорей, ладно? Мне еще надо и за водой сходить…
— Я вернусь очень скоро, — заверила ее соседка — Там у меня нет никакого дела. Только к ним — и сейчас же обратно.
И она вышла.
— Бедненькая! — бормотала вслух Бадри, убирая самовар. — Слишком уж плохо ей живется. Муж у нее плохой. Как ему не стыдно оставлять голодной такую хорошенькую жену! Здоровенный детина, а единственную жену не может прокормить.
Бадри начала счищать ножом лед, примерзший к порогу, ибо худая дверь, сделанная из тонких досок, закрывалась неплотно.
А Джамиля, обрадованная, быстрым шагом поднималась вверх по неровной улице. Она торопилась, словно боясь, что ее вот-вот догонят и отнимут пальто. Ей казалось, что она одета очень тепло и никакой мороз ей теперь не страшен.