XVII
Деревня говорит по-разному
Прошло несколько дней после приезда товарищей Вахита. Интерес жителей деревни к ним ослабел. По деревне поползли разные слухи о парнях, прибывших издалека после многолетнего отсутствия.
— Он вернулся богачом, — говорили об одном из них. — Да, да, с деньгами, но только скрывает еще, что они у него есть. Он говорит, что изба стала ветхая и прежде всего нужно ее обновить… На чьей дочери он только женится? — любопытствовали люди.
О другом отзывались пренебрежительно:
— Хотя он и служил в войсках, да ничуть не разбогател. Как был голью, так и остался. Верно говорят: уж если нет счастья, так нет.
Батраку Сулейман-бая Шайбеку все удивлялись:
— Подумайте, как растолстел! Ведь вот как жиреют на царских хлебах… Он, оказывается, и загордился, говорит, что больше не станет работать на Сулейман-бая, сам как-нибудь проживет.
Но больше всего говорили о Вахите. Поражались тому, что он, бывший шакирд, не посещает мечети, а если и заходит туда по пятницам, то без чалмы и, прочтя один только фарыз, исчезает, к удивлению всех прихожан. И после молитвы, посвященной пятнице, он не читает даже суру «Табарек». Замечали, что во время бесед он порой высказывал опасные мысли. Тем, кто говорил о солдатах: «Растолстели на царском хлебе», он отвечал с насмешливой улыбкой: «Какой же хлеб может быть у царя, ведь он не сеет и не жнет! Царь сам ест наш хлеб». Такие непривычные, рискованные слова не забывались; крестьяне шепотом передавали их друг другу, и сплетни о Вахите все росли.
Мулла и его прихвостни стали распространять злонамеренные слухи, оговаривать Вахита и преувеличивать его слова.
— Он вернулся каким-то испорченным, — говорили они, — не совершает намаз…
— Вахит говорит, что русские и мусульмане одинаковые люди, — кликушествовал старик муэдзин, — значит, он выступает против нашего хазрета!
— Подумайте, как парень привирает! — возмущались темные люди, поддакивая мулле. — Оказывается, царь ест наш хлеб… Зачем царю наш хлеб, если он сам делает деньги… Что это за глупые разговоры — сам делает деньги, а кушает наш хлеб?!
Темные слухи и клевета духовенства пугали дядю Галляма, заставляли страдать тетю Фаузию и Марьям. Чувствуя, что вот-вот рухнет их долгожданное счастье, они из кожи лезли вон, чтобы объяснить странности Вахита и заставить деревню замолчать. Они по-прежнему мечтали, чтобы он стал хальфа, желали видеть Вахита таким, как в былые дни, когда он ходил в мечеть в халате, с чалмой, в ичигах и совершал пятикратный намаз. Они упрашивали его при всяком удобном случае, увещевали, уговаривали отправиться к своему учителю хазрету за «благословением».
— Работать может каждый, — говорили ему родители. — Ты учись, станешь ученым — будешь хорошо жить.
Но Вахит не внял их просьбам. Чалму и халат он и в руки не брал, к хазрету не ездил.
Вместо этого Вахит спустя неделю после своего возвращения сблизился с школьным учителем из соседней деревни. Учитель был похож на русского, охотно писал разного рода жалобы и прошения беднякам окрестных деревень, и так как богатые крестьяне и муллы недолюбливали учителя, то они окончательно решили, что Вахит встал «на подозрительный путь».
Спустя несколько дней об этом узнали и родители Вахита.
— Недаром говорится: «Беспутная лошадь пристает к жеребенку», — сообщили им не без злорадства. — Вот и ваш Вахит стал водиться с человеком, который похож на русского. Нет, нельзя отходить от святых устоев. Действительно, парень вернулся испорченным после солдатской службы!
Дядя Галлям решился, наконец, на разговор с сыном, но Вахит нисколько не рассердился и ответил спокойно:
— Пусть они говорят, что хотят. Мне до них дела нет. А что вы скажете, если этот учитель лучше всех тех, кто осуждает его?! Он не живет за чужой счет, обучает детей полезным вещам и кормится собственным трудом. Кроме того, у него есть другие хорошие стороны…
Разговор этот происходил за приятным вечерним чаепитием, и Вахит раскрыл, наконец, свою душу встревоженным родителям.
— Сынок, — удивленно возразил ему отец, — кто же не живет своим трудом? Вот и я тружусь с тех пор, как помню себя, и мой труд кормит нас. Я хотел вывести тебя в люди, старался обучать тебя. Для того и трудился. Видно, мы не понимаем кое-чего… Ты не ходишь, как прежде, в медресе, вот и пошли толки.
И он выжидающе посмотрел на Вахита.
— Есть очень много людей, которые живут не своим трудом, — начал Вахит решительно. — Вот у нас здесь, под самым носом, живут помещики Дурасов и Акбирдин. У каждого по нескольку тысяч десятин земли! Что ни год, они за тысячи рублей сдают нам землю в аренду, для посева. Что это, праведным трудом нажитые деньги?! За ветку, срубленную в их лесах, они убивают крестьян. В прошлом году застрелили дядю Сахи… А кроме помещиков, в каждой деревне есть еще несколько баев, и они тоже богатеют за счет других. Благодаря деньгам они не знают ни труда, ни тягот. Взять хотя бы нашего Сулеймана, он-то что сам делает? Его сын Ибрай дни и ночи пьет, обжирается, пакостит, а приспело время в солдаты — он деньгами-то и откупился от службы. Что бы он ни натворил — все молчок, люди ничего не смеют сказать против Сулейманова сынка: начальство на его стороне. Поезжай в далекие города — там увидишь еще больше таких помещиков и баев…
Дядя Галлям, все время пристально смотревший на Вахита, не выдержал и прервал его:
— Что поделаешь, если бог не сотворил всех равными! Каждому хочется быть богатым, но раз бог не дал счастья, так тому и быть.
Тетя Фаузия кивнула, соглашаясь с мужем. Вахит неторопливо ответил:
— Почему же бог дает счастье тем, кто день и ночь пьянствует, пакостничает и причиняет другим зло? А тем, кто трудится с раннего утра до темноты, бог счастья не дает? Почему? Нет, отец, не так все делается, как ты думаешь. Раньше, живя в медресе, я тоже так думал, — ведь нас учили так. Но в армии я встретился с умными людьми, многое услышал, повидал собственными глазами такие ужасы, что поневоле стал думать по-иному. — Вахит понизил голос: — На моих глазах среди глубокой ночи расстреливали замечательных людей только за то, что они стояли на стороне рабочих и крестьян.
Вахит долго рассказывал о событиях зимней ночи, оставившей неизгладимый след в его душе.
— До сих пор перед моими глазами стоит эта страшная картина. — Он вздохнул тяжело. — Их предсмертные слова и теперь еще звучат в моих ушах… А ведь они, эти расстрелянные, не убивали людей и не совершали никакого злодейства. Они только призывали народ выступить против помещиков, против баев, живущих за счет чужого пота и крови, против чиновников, охраняющих их права. Они обращались к народу с листовками, с горячим словом правды. Читая эти листовки, не один солдат понял, в чем, правда, и перешел на их сторону. — Вахит задумался на мгновение и сказал задушевно: — По пути на солдатскую службу я познакомился с парнем по фамилии Сагитов. Он очень помог мне, многому научил. И этого парня сослали на каторгу на десять лет. Благодаря Нури Сагитову я научился читать по-русски, и у меня хоть немного открылись глаза на жизнь.
Тетя Фаузия и Марьям спросили в один голос:
— Этот бедный парень жив сейчас?
Вахит ответил, озираясь, будто какое-то видение прошлого мелькнуло в полутьме комнаты, освещенной маленькой лампой:
— Неизвестно. Возможно, жив. Но если он жив, если вернется, он еще покажет себя!.. В прошлом году, — продолжал он после паузы, — в день Первого мая, нас подняли на рассвете и повели. Многие уже знали, куда и против кого нас ведут.
Вахит рассказал о кровавой расправе с рабочими в день Первого мая, о священном красном знамени и о крови на булыжниках, о том, как он подставил штык под сверкнувшее лезвие казачьей шашки и спас старого рабочего от смерти. Вахит рассказал и о том, как однажды во время дежурства он нашел книжку, напоминавшую по размеру «Условия веры», и как генералы извели его допросом.
Фаузия и Марьям слушали Вахита затаив дыхание, и когда он умолк, на их глазах блеснули слезы. Дядя Галлям смотрел на сына напряженными, немигающими глазами.
Вахит еще раз поглядел на них, улыбнулся, словно винясь перед близкими людьми, и твердо сказал:
— Вот как обстоят дела… После всего того, что я повидал, мне не хочется возвращаться к прежней жизни.
И дядя Галлям ответил ему, выражая чувства всех троих:
— Ты говоришь верно. Мы здесь действительно живем в темноте. Мы корили тебя только потому, что нас донимали всякие толки. Но теперь ты не услышишь от нас ни слова упрека.
И дядя Галлям обнял Вахита.