IX
«Изменники государства»
На следующий день казарменная жизнь не напоминала всегдашней, привычный обиход был нарушен. Уже по одному этому можно было предположить, что в городе случилось что-то из ряда вон выходящее. Вместо одного часового на пост ставили двух, возле казармы разъезжали верховые казаки, мелькали жандармские мундиры. У офицеров и унтер-офицеров заметно изменилось выражение лиц. Они суетились, словно были заняты каким-то важным, безотлагательным делом, и держались злее и свирепее, чем обычно. В коридорах и на дверях казармы были вывешены приказы, объявляющие о военном положении. Приказы определяли поведение военнослужащих при возникших, особых обстоятельствах — строжайшее подчинение начальству и неукоснительное выполнение каждого распоряжения властей. В них содержались также указания на то, какие суровые кары грозят за неповиновение, за малейшую попытку уклониться от исполнения приказов.
Но этим дело не ограничилось.
Несмотря на ранний час, солдат построили во дворе и поставили по команде «смирно» в ожидании чьего-то прибытия.
Вскоре прискакал на белом коне командир дивизии в сопровождении большой свиты. Как только он въехал на казарменный двор, все находившиеся здесь нижние чины и начальники воинских подразделений, взяв под козырек, встретили его многоголосым ревом:
— Здравия желаю, ваше…
Только начало этого приветствия, вытолкнутого тысячами глоток, было понятно, окончание же сливалось в какой-то гул неясных звуков и странное: «дра-ра-ра-ра…»
Когда шум утих, командир дивизии выехал на середину каре и зачитал солдатам приказ военного губернатора. В приказе творилось о том, что, невзирая на строжайший запрет и предупреждения властей, бунтовщики, желая нарушить порядок и спокойствие в государстве, подстрекают мирное население и доверчивых солдат к бунту, распространяют запретные, возмутительные книги, а также о том, что некоторые из этих «изменников государства» уже арестованы. Приказ категорически предупреждал о суровых, жесточайших наказаниях за любое уклонение от исполнения приказов царя и назначенных им правителей, за любую попытку нарушить спокойствие государства.
Командир дивизии, со своей стороны, пригрозил солдатам: он требовал не поддаваться подобным подстрекательствам, сохранять верность воинской присяге, доносить о бунтовщиках, если они обнаружатся среди солдат, и предупреждал, что военнослужащие, укрывающие политических преступников, будут подвергнуты самым суровым наказаниям.
Нижние чины, вымуштрованные своими начальниками, дружно гаркнули в ответ, выражая готовность бороться с изменниками престола.
Единодушие солдат и офицеров, кажется, обрадовало командира, и его багровое, сердитое лицо чуть прояснилось.
Однако у нижних чинов появилось желание узнать, кто были эти «изменники», какие тайные книги они распространяли, к чему призывали войска и народ. Вернувшись в казарму и разойдясь по своим местам, солдаты стали толковать о событиях сегодняшнего дня. Даже во время богослужения в казарменной церкви, куда привели русских солдат, даже распевая «Боже, царя храни», солдаты продолжали любопытствовать и шепотом обмениваться новостями.
К вечеру по слухам, передаваемым тайком, стало известно, что Ефремова и Кузнецова, солдат, у которых были обнаружены тайные книжки, отправили на гауптвахту, что минувшей ночью в соседнем корпусе арестовали Нури Сагитова и еще несколько солдат и бросили их в военную тюрьму. Передавали еще, что неизвестный, раздававший крамольные книжки и прокламации, задержан, что восстал гусарский полк и при подавлении мятежа было ранено несколько офицеров, убиты командир батальона и семеро конных казаков.
От подобных вестей у одних забились в страхе сердца, другие тайно радовались, — они и сами хотели бы участвовать в этих событиях.
Невзирая на шнырявших повсюду унтер-офицеров, на усиленный надзор за солдатами, они узнавали друг от друга все новые подробности событий. И они невольно задумывались над вопросом: отчего это происходит?
Шепотом от койки к койке передавались волнующие слова:
— Оказывается, они говорят, что рабочим нужно дать равноправие, а крестьянам — землю…
— В тайной книжке и в листках, разбросанных ночью, было написано об этом.
— Ради этого они и призывают выступить против правительства…
Вахит слышал все это, хотя и держался в стороне, и думал о том, что и он, пусть по ошибке, попал в водоворот событий; это и радовало его и заставляло содрогаться от страха при мысли, что его могли арестовать вместе с Ефремовым.
Он хотел, было написать домашним, в деревню, о нежданной беде, о том, что и его судьба висела на волоске и опасность до сих пор не миновала. Но написать не пришлось, — Вахит видел, как к солдату сидевшему за письмом неподалеку от него, подскочил фельдфебель и вырвал у него карандаш и бумагу,, запретив писать письма сегодня, и предупредил, что если он впредь будет писать, то должен, не запечатывая конверта, представлять письмо в канцелярию.
После этого Вахит, конечно, не набрался смелости сесть за письмо.
Ночью в разных местах казарм были установлены новые посты, часть солдат увели в город, на охрану каких-то зданий.
Из всего этого можно было заключить, что вести о волнениях в городе были правильны и тревога еще не миновала.
Казарма, полная тревожных вестей, усиленно охраняемая, погрузилась в глубокую тишину ночи. Ее нарушали только шаги часовых, вздохи и сопение спящих солдат.
Наутро солдат почему-то не вывели на занятия, но приказали им быть в полной боевой готовности. Начальники, воспитывавшие из солдат рабов, живое и покорное оружие, и на этот раз не сказали им, что предстоит, ни словом не обмолвились о том, куда их намереваются вести. Солдаты, павшие духом, превращенные в тяжких казарменных условиях из людей в бессловесные существа, не осмелились ничего спрашивать. Только под строжайшим секретом передавали они друг другу:
— Вероятно, где-нибудь опять началось восстание и нас пошлют на расправу…
— А если и нет восстания, то оно всякий час может вспыхнуть…
— Не к параду ли нас готовят?.. Многие думали про себя:
«А если и впрямь восстание и нам прикажут его подавить, прикажут стрелять, — как быть? Как могу я стрелять в них?.. — Мысль возвращалась к привычному: — Нужно всегда подчиняться своим начальникам, быть их слепым орудием… — но уже не мирилась с этим: — Все равно я не стану стрелять в таких же солдат, как я, не стану, несмотря на приказ…»
Сердца наиболее сознательных солдат пронизывала боль от этих мыслей и тяжелых предчувствий, они глубоко страдали из-за невозможности поделиться своими тревогами с товарищами и ждали, что покажет будущее.
Задолго до полудня раздалась команда:
— Вы-ы-ходить!
Солдаты, измучившиеся ожиданием, быстро высыпали из казармы. По команде «смирно» построились под начальством своего командира. Раздался его сердитый голос: «Марш вперед!» — и тысячи ног одновременно зашагали. Солдаты двинулись за офицером в неизвестность.
Вахит и его товарищи уже давно привыкли к командам «смирно», «марш вперед», подаваемым разными голосами, но на этот раз голос командира прозвучал собственно угрожающе. «С чем сравнить этот голос? — подумал Вахит. — То ли с голосом муэдзина, выкрикивающего «аллахи акбар» при чтении заупокойной молитвы, то ли с раскатом грома в поле, во время уборки хлебов?»
Наконец солдатам приказали остановиться у высокого, красивого дома на площади, окруженной конными казаками. Там, вокруг катафалка, покрытого черным, стояли архиерей и попы в широких одеждах с вытканными на них крестами. Позади них стояли приглашенные для чтения молитв монахи в черных остроконечных шапках из бархата, монашки в черных одеждах. У катафалка важно расхаживали старшие офицеры и чиновники.
Только теперь солдаты поняли, для какой цели их привели сюда.
Начальство сделало все для организации торжественных похорон батальонного командира, убитого три дня назад; почести, воздаваемые ему, были рассчитаны на то, чтобы произвести надлежащее впечатление на солдат и показать силу властей.
Однако эти важные похороны, многолюдный съезд духовенства и чиновной знати произвели обратное действие на солдат, вчерашних рабочих и крестьян. В душе сознательных людей эти торжественные похороны породили лишь тайную ненависть. Подумав о неизвестных лицах, называемых «изменниками государства», они задавали себе вопрос: «Отчего все так несправедливо в этом мире?»
В их затаенных думах, еще не высказанных, еще не сложившихся в единую могучую силу, заключалось проклятье несправедливой, жестокой действительности и мечта об иной жизни.
Вахит мысленно оглянулся на свою жизнь за последние год-полтора. Вспомнил призыв, «книгу о джихаде», хазрета, заставляющего новобранцев целовать Коран и клясться в верной службе царю и его высоким чиновникам; вспомнил первую, в тряской теплушке, встречу с Нури Сагитовым и его острые, как солдатский штык, слова о богатстве помещичьих земель и нищете крестьянских наделов, вспомнил и о загадочных иносказаниях и советах Нури Сагитова. Вспоминал Вахит и ту ночь, когда он нашел злополучную книжку и был заподозрен в измене, расспросы генералов о земле и о таких вещах, которые прежде и в голову ему не приходили, вспомнил солдата Ефремова, посаженного из-за этой книги на гауптвахту. Погруженный в эти мысли, Вахит вздрогнул от резкого голоса команды и испуганно огляделся. Колесница с катафалком, запряженная четверкой лошадей, медленно тронулась с места и двинулась вперед. Вся площадь пришла в движение.
За колесницей шли попы с иконами, чиновники, монахи и монахини. Под траурную музыку и разноголосое молитвенное завывание долго шли они по широким улицам города, пока катафалк не скрылся в воротах монастыря.
Высокопоставленные чиновники, воинские начальники, попы, монахи, конные казаки и несколько отборных рот солдат проследовали в монастырь, а оставшиеся части были уведены в казармы.
Солдаты обрадовались такому обороту дела, — думая о возможном мятеже, они опасались худшего: самая мысль об обязанностях карателей при подавлении восстания рождала в них жгучий стыд.
Многие не забыли и мертвого батальонного. «Одного, оказывается, прикончили, — думали они. — Очень хорошо. Они, вероятно, думали, что мы будем горевать о нем, но они ошиблись. Пусть сами и горюют о нем, вместе с ротой попов. Не нашего он поля ягода…»
Солдаты посмелее перекидывались опасными фразами:
— Из-за кого ходить-то заставляют?!
— Пусть, пусть заставляют, пока могут, — потом им не придется…
Церемония похорон батальонного командира на большинство солдат произвела неожиданное для начальства впечатление: они не горевали, а радовались. По возвращении в казармы они, нимало не печалясь, зажили обычной казарменной жизнью.
Похороны командира были тотчас же забыты, зато в головы нижних чинов навсегда запали думы об арестованных солдатах, о неизвестных, нагнавших страх на начальство, и о том, где они могут находиться теперь. Разговоры о них возникали часто.
— Верно, у них осталось много товарищей, — говорили солдаты с надеждой, — они скрытно продолжают готовиться.
Такие разговоры широко распространялись в казармах. В то же время воинские начальники усилили надзор и дисциплинарные репрессии. За малейшую провинность и простую оплошность солдат наказывали, как за неподчинение. Заметив, что солдат разговаривает с гражданским лицом, устраивали тщательную проверку, целое дознание и жестоко наказывали солдата.
Угнетая подобным образом, царское правительство стремилось уничтожить в головах солдат все подозрительные мысли, сохранить их в качестве живого бессловесного оружия.
Солдаты, арестованные в те тревожные дни, исчезли, словно в воду канули. Живы ли они, где они находятся, если живы, — все было покрыто мраком. О них шептались в казармах:
— Арестованные, оказывается, в крепости, их будут судить военным судом…
— Верно, им и до суда уже досталось…
Но никто толком не знал, что с ними и где они находятся.