XXI
В прежние годы наши семьи задолго готовились к сенокосу и жатве и встречали это время как праздник. Работа спорилась и проходила весело. В этом году, вероятно оттого, что Галимэ была нездорова, пора полевых работ прошла уныло. Мы работали без подъема, словно потеряли что-то дорогое и невозвратимое.
Во время уборки сена и жатвы мы вспоминали о Галимэ, о том, как весело спорилась работа в те времена, когда она бывала здесь.
Чаще других вспоминала ее моя мать.
— С Галимэ, — начинала она, — мы не замечали, как собирали сено и сметывали его в стога…
Ее слова долго оставались без ответа.
Спустя некоторое время мой отец или дядя Фахри произносили невесело:
— Верно, уж такая судьба. Как подумаешь об этом, с сердцем делается что-то неладное. Погубили бедное дитя!
Дальше они не могли говорить и продолжали работать в глубокой задумчивости.
Наступало долгое томительное молчание. Отсутствие Галимэ действительно очень чувствовалось. При ней дело делалось с шутками и смехом, и мы не замечали, как проходил день. А теперь под горестные слова потрясенных бедой стариков стало невыносимо тяжело работать.
Грустно уходили мы на работу, и по возвращении домой нас ждала невеселая картина. Мы находили Галимэ за самыми различными занятиями: она поила кур или, выпачкавшись, как ребенок, стирала какую-нибудь совершенно ненужную вещь и беззаботно разговаривала сама с собой. Или возвращалась с реки совершенно вымокшая, грязная, и тетя Хамидэ, сдерживая слезы, меняла на ней платье. Или спала совсем не ко времени. Лицо ее бывало сплошь залеплено мухами, как рот ребенка, наевшегося перед сном кислого молока.
Мы заставали ее в самом ужасном состоянии и стояли несколько секунд, оглушенные свалившейся на нас бедой.
Мы возвращались домой голодные, но сразу забывали о еде. Хотелось уйти, убежать куда-нибудь, чтобы не видеть ее.
К тому же наши соседи или их дети сообщали о Галимэ что-нибудь неприятное, посыпая солью открытые раны:
— Галимэ боятся дети!..
— Когда взрослые уходят в поле, она пугает детей…
— Сегодня она чуть не утонула, ее едва спасли…
— Она разгуливала голая у реки, и все смеялись над ней…
Так судачили они, не скрывая того, что Галимэ надоела им.
От таких разговоров сердце дяди Фахри, тети Хамидэ и наши сердца сдавливала жгучая боль. Где-то в тайных уголках души гнездилось даже желание, чтобы Галимэ умерла, чтобы кончились ее страдания и наша неистребимая, всегда стоящая перед глазами мука. Эта страшная мысль стала проскальзывать в словах тети Хамидэ и ее мужа.
Однажды, когда нас не было дома, соседские ребята, должно быть, дразнили Галимэ, и она погналась за ними. Дети испуганно разбежались, бросив без присмотра порученных им кур и цыплят. Коршуны, кружившие над деревней и подкарауливавшие цыплят, унесли несколько штук.
Когда соседка узнала причину гибели цыплят, она явилась к тете Хамидэ, едва мы вернулись с поля, и злобно накинулась на нее:
— Мы не виноваты, что ваша Галимэ бесноватая! Мы больше не можем терпеть. Мы не станем жалеть ее. Если придется, поломаем ей руки, ноги!
Она ругала тетю Хамидэ такими словами, каких та никогда в жизни и не слыхала.
— Пожалуйста, не донимай меня, — подавленно ответила тетя Хамидэ на ядовитые слова соседки, — и без того мое сердце истерзано на куски. За двух твоих цыплят возьми у меня целый выводок!
И она заплакала. Тетя Хамидэ плакала навзрыд и повторяла с мукой в голосе:
— Этого мы сами не желали! Кто не переживал такого, тот не понимает. Когда я вижу муку свою постоянную перед глазами, кажется, что сердце мое разрывается.
«Галимэ-апай — постоянная мука для глаз!»
Потрясенный этими словами, я убежал в уединенное место.
«Галимэ-апай, моя Галимэ-апай, такая красавица, такая добрая душа, теперь она стала постоянной мукой для глаз!.. Эх, найти бы какое-нибудь лекарство и вернуть бы ей прежний ум и красоту!» — подумал я и заплакал.
Бывали случаи, когда мой отец или дядя Фахри, проводив Галимэ горестным взглядом, говорили:
— Пусть бы уж одно из двух…
Смысл этих слов был понятен: «Пусть Галимэ выздоровеет или умрет».
Пусть выздоровеет или умрет!
Но Галимэ не слышала этих слов, а если и слышала, то не понимала их. Я жалел ее все больше, она становилась мне еще более близкой, и я старался не отходить от нее.