XXIV
Город показался мне чудесным. Все здесь — дома, школы и преподавание в них — было совсем не таким, как в нашей деревне. С отъездом отца мне взгрустнулось немного, но я быстро привык к самостоятельной жизни. Деревню вспоминал редко, но трудно было забыть моих домашних, дядю Фахри и Галимэ. И первое письмо из деревни было для меня настоящим праздником. Я принялся за него, даже не рассмотрев как следует присланные гостинцы. В письме было много поклонов, от каждого в отдельности. Передавали привет и от Галимэ и в конце письма сообщали о ней:
«Галимэ все хворает. Твой дядя Фахри возил ее к ишану для молитвы с дутьем и привез амулет, но, кажется, и он никакого исцеления не дает. Напротив, ей стало хуже. Она не понимает, что ей говорят. По ночам следим за ней. Если средства позволят, думаем свезти ее в город».
Разумеется, письмо меня очень огорчило. Поджидая приезда дяди Фахри с Галимэ в город, я тем временем получил второе письмо. Его привез наш деревенский сосед. Первым делом я спросил у него:
— Здоровы ли наши?
Не долго думая, он ответил:
— Все здоровы, только твоя Галимэ-апай умерла.
— Как умерла?! — выпалил я.
— Упала в прорубь, бедняжечка, — сказал он. — Только через два дня нашли. До приезда станового и доктора три дня сторожили ее тело. Фахри-агаю и его жене большой удар. Но, — добавил он от себя, — хорошо, когда избавляешься от такого больного. Все равно она не стала бы здоровым человеком.
— Погибла бедная моя сестра! — проговорил я, потрясенный известием.
— Да, уж так. В последнее время ей было очень плохо. А теперь люди стали говорить, что призрак сумасшедшей Галимэ бродит по деревне. Оказывается, он в виде огня вышел в печную трубу дома Фахри-агая! Не только дети, но и женщины по ночам боятся выходить на улицу!
Я не стал слушать эти россказни, ушел в школу и в уединении стал читать письмо.
«Нас постигло большое горе, — писали мне после обычных приветов. — Твоя Галимэ-апай умерла, упав в прорубь. В последнее время мы почти не спали, очень горевали. От людей слышали много колкостей. После твоего отъезда ей стало очень плохо. Нам пришлось следить за ней, не отходя ни на шаг. Но от смерти, оказывается, нет спасения. Мы постоянно следили за ней и недосмотрели. Однажды она ушла по воду и, упав в прорубь, умерла. Ее нашли только через два дня, а еще через три похоронили…»
Я отложил письмо. Моим глазам представилась жизнь Галимэ, позор и страдания последних месяцев. Я вспомнил ее черты, всю ее жизнь последних лет: как она росла первой красавицей в деревне, как все любовались ею, как лелеяли ее, словно цветок, в нашей семье и в семье дяди Фахри, — цветок, украсивший обе семьи, ее ловкость и силу в труде. Вспомнил я и тот страшный вечер прошлой зимы, когда ее привели к хазрету и осудили, а наутро вымазали лицо сажей и водили по улицам на посмешище всем жителям деревни. Вспомнил, как она металась от испуга, когда пришли мулла и хальфа для чтения Корана… Как, лишившись рассудка, она превратилась в ребенка…
Перед моими глазами вставали картины одна ужаснее другой. Былые прекрасные черты Галимэ исчезли за безобразными картинами последней поры, и теперь она и в самом деле встала передо мной словно то «привидение», о котором говорил мой деревенский сосед. Уже и в моем воображении она стала рисоваться чем-то страшным, изменчивым, обретающим фантастические черты.
То кажется, что она плачет:
«Меня погубили, измазали мое лицо сажей!..»
Но вот она стала другой.
«У нас была свадьба… — говорит она и радостно смеется. — Идет Закир…»
Затем и это исчезает, она снова меняется.
«Нет, нет!.. — говорит Галимэ и бледнеет. — Уходи, Закир, уходи!»
Вот, надев платье наизнанку, она идет к девушкам:
«И меня примите в игру», — говорит она и смотрит просительно, как ребенок.
И вдруг вздрагивает, трясется.
«Идут муллы!.. Они измажут мое лицо сажей!»
И, пытаясь убежать от них, от их отвратительных лиц и грязных глаз, она закрывает свое лицо.
То мне кажется, что она у реки голая, гоняется за детьми.
И когда все ее муки и страдания, пережитые за последний год, сошлись в моем воображении воедино, глазам моим представилось, как она бегом спускается к проруби, падает туда и исчезает навеки…
Я вздрогнул и снова перечел письмо, которое не выпускал из рук. Снова перед моим мысленным взором ожило прошлое. Представил я себе и то, как ее тащили из проруби, как продержали исстрадавшееся тело три дня в доме сторожа и, наконец, опустили в могилу. Завернутая в белый саван моя красавица Галимэ-апай исчезла под землей… Вокруг ее могилы муллы в чалмах, старые хальфа читают Коран. Похоронив красивую девушку, они получают подношения и читают, читают молитву. Положив перед собой длинные полотенца, любовно сотканные рукой Галимэ для ее будущей счастливой жизни, они сидят и равнодушно глядят на ее могилу…
Когда я вспоминаю события, происходившие тридцать лет тому назад, страдания Галимэ, измазанные сажей лица несчастных, толпу, орущую им вслед: «Опозоренные!», — перед моими глазами снова встает, как живая, моя бедная сестра, и кажется, что она говорит:
«Одна из миллионов жертв старой жизни — это я»!
И действительно, она одна из миллионов жертв старой жизни, но самая печальная жертва.