Рабочие сели ужинать; у одних ужин состоял из чая, у других — из вареной картошки. Мы еще не знали здешнего распорядка жизни и решили чай не кипятить, а доесть остатки купленного в Троицке калача и запить его водой.
За ужином рабочие оживились, и всюду слышались разговоры о прииске.
Солнце садилось. Последние его лучи, проникнув сквозь пыльные стекла окон, падали на противоположную стену казармы, и от этого мутноватого света в казарме стало еще более грустно.
Знакомый уже нам парень в тюбетейке взял с полки гармонь, словно проверяя ее, быстро пробежал по ладам пальцами и заиграл что-то веселое, задорное.
— Давай, жарь! — воскликнул молодой рабочий, сидевший около него с чашкой в руках. — Пусть хоть гармонь заливается для нас!
Достав из мешка остаток калача, мы уже собрались было приняться за него, когда в казарму вошел красивый старик и, приложив козырьком руку ко лбу, стал высматривать кого-то.
— Салим-бабай, что ты смотришь? Кого потерял?
Старик ответил, как добрым знакомым:
— Здесь должны быть два новичка, парни только что прибыли на прииск. Я ищу их.
Высокий сухощавый рабочий махнул рукой в нашу сторону.
— Вон там они сидят!
Теперь большинство глаз устремилось на нас.
Видя, что старик двинулся к нам, мы, положив хлеб поверх мешка, поднялись и ждали его приближения.
Подойдя почти вплотную, он молча оглядел нас, поздоровался и сел на нары. Не теряя времени, он расспросил нас, откуда мы прибыли и из каких мест родом. Расспрашивая нас, он ощупывал взглядом тощий мешок и ломти хлеба на нем.
— Так ты, оказывается, приходишься нам земляком, — проговорил он, посмотрев на меня. — Я и сам родом из Белебеевского уезда. — Он спросил: — Верно, вы устали с дороги? Почему не пьете чай?
— Мы в пути недавно чаевали, — сказал я, — в степи, у самого прииска. Сейчас не хочется.
— Ну да, в молодости можно и на скорую руку, — рассудительно заметил старик, — молодость неразборчива. Но все-таки чаю выпить нужно. А то пойдемте в нашу казарму, — предложил он, — посидим там, побеседуем.
Не заставляя долго упрашивать себя, мы оставили мешки, хлеб и чайник на нарах и последовали за стариком в казарму для семейных.
Здесь уже как не бывало тишины, какая стояла при нашем первом появлении. В обширной казарме шла жизнь, напоминающая суету муравейника.
Примерно на каждой квадратной сажени обосновалось по семье. Все пространство, кроме мест, на которых разостланы скатерти и расставлена еда, было занято людьми разного возраста, от грудных младенцев до седобородых стариков. Они копошились в своей тяжкой, беспросветной жизни, ограниченной прииском и низкими стенами казенной казармы. Утолив голод разбитые тяжелым приисковым трудом, они собирались лечь, чтобы набраться сил для завтрашней работы…
Старик привел нас в угол казармы, за одну из печей. Этот угол казался просторнее других и был чисто убран. Вдоль стены было расстелено узкое лоскутное одеяло.
Лицо гостеприимного старика посветлело еще больше.
— Добро пожаловать, проходите! — и он указал на почетное, переднее место.
Немного оробев, мы сняли лапти и, взобравшись на нары, уселись.
— Вы, оказывается, недавно были здесь, — повел речь старик. — Енга сказала мне, что из Троицка пришли два шакирда — наши земляки. Поэтому я решил позвать вас и посидеть с вами за беседой. — Старик говорил откровенно и просто. — Итак, вот какая наша жизнь, но мы довольны тем, что есть. Летом хорошо: работать легче, да и жизнь улучшается. Зимой труднее. — Подняв руку и обведя ею всю казарму, он продолжал: — Попробуй-ка поживи в этой казарме, если здесь поселено пятнадцать семей! — Затем он обернулся назад и сказал: —А ну-ка, приготовь нам чай!
К нам подошла женщина, которая месила тесто при первом нашем появлении в казарме и, побеседовав тогда с нами, долго смотрела вслед, словно не досказала чего-то. Она снова поздоровалась и стала готовить место для чаепития: положила на скатерть сахар, хлеб, крендель и около полуфунта изюма.
— Только на «Восьмом» работаю уже десять лет… — начал было рассказывать старик, но вдруг оборвал самого себя: — Кушайте, джигиты, прошу вас! — И, посмотрев на жену, добавил: — Садись, разливай чай! Где Хадичэ? Пусть и она придет. Побеседуем с гостями, прибывшими издалека.
Послушная старику енга присела у самовара и стала разливать чай.
Старик нетерпеливо поглаживал бороду, оглядывался вокруг и, заметив неподалеку от нас группу женщин, громко позвал:
— Хадичэ, иди сюда. Почему не идешь? Хочу, чтобы дочь выпила с нами чаю, — объяснил нам старик. — Целый день работала на промывке золота и устала. Ведь завтра опять на работу.
Хадичэ молча повиновалась отцу. Немного смущенная, она села напротив матери, по другую сторону самовара. Хадичэ не поздоровалась с нами, и мы тоже не решились сделать это. Она стеснялась сидеть вместе с нами, и мы невольно почувствовали какую-то неловкость.
Уловив наше замешательство и желая его рассеять, старик Салим сказал:
— Здесь наши женщины не могут скрываться от мужчин. Что поделаешь, уж такое место прииск. Это в городе неработающие женщины прячут свое лицо, — сказал он чуть несмешливо, — но у нас это невозможно. Если станешь скрываться от мужчин, считая каждого намахрамом, а работать не будешь, — останешься голодной.
Так в нескольких словах Салим разрешил проблему, над которой веками ломали голову муллы.
Простота и душевность его слов разорвали завесу смущения, сковывавшего нас.
Пристально посмотрев на нас, Хадичэ снова опустила глаза.
Разговор не клеился. Один Салим поддерживал беседу.
— Верно говорит пословица: «У каждой стороны свои законы». Не по душе тебе чужой дом — возвращайся к себе, и дело с концом. — Старик развел руками. — Приходится жить, как жизнь приисковая велит.
Салим помолчал.
— Итак, вы, оказывается, заходили сюда? — повторил он зачем-то. — Жена с новостью встретила: «Из Троицка приехали наниматься шакирды, наши земляки, не знают, с кем говорить, и немного растеряны». Я ей сказал: «Пусть они не печалятся, я приведу их к себе пить чай». Я и сам осиротел рано и работал на чужих. Вначале было трудно. Не знал, с чего начать, терялся. Но ко всему привыкаешь, оказывается… Прошу вас, пейте, кушайте!.. — старик показал на разостланную скатерть.
Хадичэ, беспрестанно мявшая в пальцах угол скатерти, почувствовала себя свободнее и даже повернулась к нам лицом. Теперь ее полное лицо с большими черными глазами под темными бровями было хорошо видно.
— Сегодня, когда они пришли, я месила тесто, — заговорила жена Салима. — Не привелось расспросить как следует. Радостно, когда встречаешь земляков. Кажется, что видишь родные места… — Не только в каждом слове, но и в выражении ее глаз, обращенных на нас, сквозила искренняя тоска по отчему дому.
— Енга, — спросил я, чтобы сделать ей приятное, — разве вы скучаете о наших местах под Уфой?
— Как же не скучать! — быстро ответила она. — Перед глазами так и стоит земля, где я жала хлеб и сгребала сено. — Кивнув на Салима, она продолжала: — Вот он другой, он и во сне родной деревни не увидит.
— Да, уж давно позабыл, — усмехнулся старик. — Недаром говорится: «То место, что кормит тебя, лучше того, где ты родился». А что поделаешь, если и соскучился?
Я не думал, что Хадичэ вмешается в нашу беседу. Но она неожиданно заговорила:
— Отец умрет, но не оставит этого прииска. Когда говоришь ему: «Пожалуйста, вернемся в деревню», — он отвечает, что и здесь хорошо, а там никто не ждет нас с готовеньким.
Она почему-то покраснела и снова принялась теребить скатерть. Голос Хадичэ был звонкий и приятный.
— Дочка, — сказал старик, с любовью глядя на нее, — нам везде одинаково. Сказано ведь: куда бы ты ни отправился, твоя черная борода последует за тобой. Я теперь не тоскую о родных местах, печалюсь только о том, что не смог подучить тебя еще немного. Ведь здесь нет даже маптека для взрослых девушек.
Хадичэ, улыбнувшись, сказала:
— Папа, нужно говорить «мактап».
Поправив отца, она метнула быстрый взгляд в нашу сторону.
— Невежественные люди, — благодушно ответил Салим, — подобные нам, не умеют правильно произносить книжные слова, дочь моя!
Рабочие, жившие по соседству с семьей старика Салима, прислушивались к нашей беседе. Один из них, сутулый человек средних лет, угрюмо промолвил:
— Еще не открыты маптеки, где будут учить нас. Они откроются после нашей смерти.
На другой стороне казармы уже укладывались спать. Детский плач и крики, доносившиеся оттуда, начали утихать. Лампы, трех- и пятилинейные, только недавно зажженные, были погашены, и половина казармы погрузилась в темноту.
— Ваша дочь училась, кажется? — спросил я Салима.
Его лицо посветлело еще больше, и, казалось, разгладились многочисленные морщины.
— Она училась немало, — сказал он с достоинством. — Сначала в деревне, когда была маленькой. В ту пору я был на чужой стороне. По приезде на прииск ходила на дом к остабике Гарифэ. Только после ее смерти Хадичэ оставила науку. — Старик спохватился и поспешно добавил: — Все прибывающие в казарму письма читает она. И пишет за всех ответы. У нее есть и свои книги, — он указал на полку. — Покажи-ка одну из своих книг, пусть шакирды почитают.
Но Хадичэ в смущении не двинулась с места, и ему пришлось повторить:
— Покажи, дочка! В учености срама нет.
Хадичэ взяла с полки толстую книгу и, улыбнувшись, показала мне.
Я прочел название: «Субательгажизин». Повыше заголовка Хадичэ написала: «Обладательница сей книги — Хадичэ, дочь Салима». Внизу же указала цену: «Цена сей книги — 50 копеек».
Видя, что я читаю написанное ее рукой, Хадичэ густо покраснела и, опустив глаза, посматривала из-под ресниц то на меня, то на отца.
Я сказал, чтобы ободрить девушку:
— Это очень хорошо, что вы умеете читать такие книги.
Теперь только Хадичэ, кажется, оживилась. И в самом деле, стоило нам немного поговорить о книгах — и она почувствовала себя еще свободнее.
— А какие книги вы читаете? — спросила она. — Вас, должно быть, многому учат?
Мы рассказали о прочитанных книгах, о медресе.
Хадичэ, ее отец и мать смотрели на нас во все глаза, будто удивляясь нашей учености.
Заговорили и о том, с чего начинать нам завтра. Старик Салим сказал:
— Сами баи живут в Оренбурге. На прииск они приезжают только летом, для развлечения. Здесь находятся их управляющие — Ислам и Харис. Но они слишком высоко задирают нос. Посмотрите, что они скажут. Вам нужно поговорить и с Иваном Васильевичем, он нанимает на поденную работу. Это, пожалуй, будет лучше для вас. — Заметив нашу тревогу, он поспешил успокоить нас: — Ничего, будете живы-здоровы, работа найдется!
Мы встали с нар, надели лапти и отправились в казарму для холостяков.
На чистом вечернем воздухе мы приободрились.
— Ведь красивая, а?! — воскликнул Зиннат с таким видом, будто неожиданно открыл нечто важное.
— Кто? — спросил я, думая о завтрашнем дне.
— Хадичэ.
— Она-то хороша, да дела наши похуже, — ответил я. — Вот нашлась бы работа, все лето провели бы здесь.
В нашей казарме было темно, лишь у постели больного горела лампа, освещая лица двух рабочих. С разных сторон из темноты доносились сопение и храп уснувших обитателей казармы.
Мы почти на ощупь отыскали свои мешки и разулись. Постелив бешметы, положив под голову шапки и укрывшись халатами, мы улеглись.
Больной продолжал стонать. Он то бредил, то ненадолго умолкал.
— Ему становится хуже и хуже, — сказал кто-то из сидящих у постели больного. — Не умрет ли?
— Да, уж очень плох, — послышался бас парня в тюбетейке. — А все же, пока не умер, есть надежда.
От этих слов мне стало еще тоскливее.
Казарма полнилась ночными звуками: пели свою песню сверчки, под нарами, повизгивая, шныряли крысы; уставшие люди дышали во сне тяжело; больной все бредил…
Я долго не мог заснуть и лежал, глядя в окно на едва различимую луну.
Казарма проснулась с рассветом.
Открыв глаза, я увидел во всех углах душного, полутемного помещения зевающих, невыспавшихся, только что вставших с постели людей; повсюду мелькали зажженные папиросы.
Я думал о невеселой жизни на прииске, о том, как мы вчера попали в эту казарму, напоминающую хлев, как устроились на ночь; вспомнил и вчерашний вечер в жилом углу радушного Салима. И образ Хадичэ прошел передо мной.
Движение в казарме усиливалось. Рабочие одевались медленно, разгуливая по казарме.
Мы тоже встали и обсуждали предстоящее посещение приисковой конторы.
Рабочий, сидевший на соседних нарах, по-видимому, слышал наш разговор, — посмотрев на нас, он сказал:
— Ну, куда вы порешили идти? Сходите в контору. Там нанимают на поденную работу. — И он рассказал нам, как пройти туда.
— Мы и сами думали пойти в контору. Дадут ли там работу?
— Работа почти всегда бывает, — говоривший критически оглядел нас, — только берут там по выбору… Достанется ли вам работа?
— Попробуем, сходим, — заметил я решительно. — Может быть, найдется что-нибудь…
Он не сказал больше ничего. Несколько раз с силой пососал трубку, но она погасла — дыма не было, и он выбил золу о нары, завернул трубку в кисет и положил в карман. Затем он встал, взял с печи лопату и кирку и, вертя их в руке, начал пристально рассматривать.
Мы не поняли смысла его слов: «только берут там по выбору», но не стали допытываться.
Одевшись, прихватив кирки и лопаты, рабочие группами уходили из казармы. Их ждет прииск. Орудия труда у них в руках. Они не будут искать работу, а прямо приступят к ней… И они казались нам не в пример счастливее нас…
В казарме снова наступила тишина. Длинноволосый рослый парень в тюбетейке спал неподалеку от больного. Сегодня больного почему-то не было слышно. Должно быть, он всю ночь страдал от боли и только к утру заснул.
За казарменной дверью хлынул на нас привольный, чистый воздух, запах свежей, молодой травы. Изжелта-красные лучи восходящего солнца легли на землю. Казалось, что окружающие казарму кучи глины скрывают крупные золотые самородки.
Послышались голоса женщин, выходивших из дверей своей казармы. Среди них была и Хадичэ.
Она тоже была в рабочей одежде и собралась на промывку золота. Она держала в руке лопату, блестевшую, словно серебро, от постоянного трения при промывке породы, и поджидала своих подруг.
Взглянув мельком в сторону женщин, мы направились к конторе, делая вид, что не заметили Хадичэ.
Нам казалось неприличным, что мы, мужчины, вынуждены идти в контору с просьбой о работе, вместо того чтобы с шутками и смехом наравне со всеми отправиться на прииск. Вот почему нам не хотелось показываться на глаза Хадичэ и ее подругам.
У конторы в ожидании открытия толпилось много людей. Большинство из них — молодые женщины. Мужчины были одеты по-деревенски. Мы встали немного в стороне, терпеливо дожидаясь своей очереди.
Странным показалось мне то, что женщины, одетые в русское крестьянское платье, очень хорошо говорили по-татарски. Но мое удивление прошло, когда я узнал, что все они пришли из деревни крещеных татар, отстоявшей на три версты от прииска.
Спустя немного времени дверь конторы открылась, и на крыльцо не спеша вышел крупный, плечистый мужчина с блестящими темными глазами и длинными усами. Кожаная тужурка и сапоги с высокими голенищами придавали ему воинственный вид. Он зачем-то спустился на две ступеньки, и люди, жаждавшие получить хоть поденную работу, мгновенно окружили человека, имевшего столь грозный вид. Мы с Зиннатом оказались в последних рядах.
Окинув толпу равнодушным взглядом, усач стал назначать людей на различные работы, одних называя по имени, на других указывая пальцем. Счастливцы торопливо уходили на указанные им участки.
Нам, как и многим, работы не хватило. Не сказав больше ни слова, усач повернул в контору. Растерянные, разинув рты, мы смотрели ему вслед.
Улыбающееся весеннее солнце встало над горами. Его лучи упали на высокий бугор за прииском, на кучи красной глины, нарытой приисковыми рабочими, на окна красивых и просторных, под новенькими зелеными крышами домов возле конторы. Мы сели на штабель бревен, сложенных у крыльца, и повели невеселый разговор о своих делах. Мы решили ждать управляющего.
К нам подсел сгорбленный старик. Его левая рука была странно вывернута и неподвижна. Старик, по обычаю, спросил, кто мы и откуда пришли. И мы осведомились, откуда он родом и что делает на прииске. Хотя такие вопросы задавались из простой вежливости, нам в нашем бедственном положении казалось, что этот разговор может быть небесполезным.
— Я теперь сторож на прииске, — сказал старик со вздохом.
Он сообщил, что родился в Казанской губернии и сорок лет назад ушел из родных мест.
Сорок лет?!
Нам, молодым, его жизнь показалась бесконечно длинной. Сорок лет на чужой стороне!.. Немного призадумавшись над невеселыми словами старика, я спросил:
— Вы наведывались на родину?
— Приезжал, — ответил старик, поглядывая тусклыми глазами на господские дома, — двадцать лет назад. Больше не привелось. Там уже не осталось никого из родных. Что будешь делать, если и возвратишься? — спросил он, не рассчитывая на наш ответ. На морщинистом лице появилось выражение сожаления и горечи, словно неожиданно перед ним возник образ одинокой старости.
— Сорок лет — это действительно долгий срок, — сочувственно сказал Зиннат. — На таком долгом веку, верно, многое увидели, бабай?
Сторожу захотелось поделиться с нами горечью, камнем лежавшей на его сердце, облегчить душу горестным рассказом о минувших событиях его жизни. Десять лет он проработал на одном из уральских заводов, четверть века провел забойщиком на шахтах прииска «Кучкар». Однажды в забое произошел обвал, и он около суток лежал под землей, пока его откопали. Рассказал, как при другом обвале ему камнем отдавило и сломало левую руку, из-за чего он стал инвалидом, непригодным к тяжелой работе. Пять лет тому назад он прибыл на прииск «Восьмой», нанялся сторожем и тем жив.
Поведав свою историю, он усмехнулся:
— Правильно говорят: человек мучается столько, сколько ему суждено, а в могилу не спешит. Мне еще предстоит многое испытать.
Затем, посмотрев полными обиды глазами на зеленые, утопающие в солнечных лучах крыши, он сказал:
— Тоскую о молодых годах. Ходить вокруг этих домов в дождливые осенние ночи и в снежный буран на старости лет много тяжелее, чем в молодости ломать камни в шахтах на глубине тридцати саженей. В ту пору я и не знал, что такое печаль, болезни и усталость. А теперь устаю, расхаживая вокруг господских домов. Ночи провожу без сна, в думах о прошедшей жизни.
Тощая фигура старика показалась нам теперь еще более горестной, взывающей к сочувствию. Нелегко было слушать его исповедь. А что сделаешь, чтобы не ныли раны, нанесенные его сердцу минувшими испытаниями и бедами, как разделишь его горе? Не зная, как выразить свое сочувствие, Зиннат проговорил:
— Так, бабай… Кто живет в этих домах?
Помолчав немного, старик указал рукой на дома.
— Вон тот, самый большой, пустует весь год. Но зимой его отапливают, чтобы вещи в доме не попортились — пояснил он. — Дом открывается только летом, когда приезжают семьи баев. Они живут здесь две-три недели и уезжают в свое имение на прииске «Балкан». В других домах живут управляющие, конторщики, служащие.
— Какие они люди, эти баи? — спросил я.
— Как узнаешь, что они за люди! — пожал плечами сторож. — Если смотреть на них со стороны, они кажутся благородными людьми. Фигуры у них стройные, прямые, наподобие восковой свечи. Какой же другой может быть фигура у людей, которые во всю свою жизнь и соломинки с дороги не подняли! Поработали бы они, как мы, хоть один день, верно, согнулись бы почище коромысла… — Лицо старика сделалось сердитым, и он резко взмахнул здоровой рукой. — Да ну их!
— Вы с ними никогда не говорили? — настойчиво спрашивал я.
— Разве баи считают нас за людей и говорят с нами? — Словно удивляясь моей непонятливости, он продолжал, смеясь надо мной: — Не только баи, но и ничтожные конторщики, эти вилы, возомнившие себя лопатами, презирают нас и не говорят с нами по-людски. Однажды я попросил повысить мне жалованье до пятнадцати рублей. «Бабай, — сказал мне один из них, — ты думаешь, что богатства баев неисчислимы? Будь доволен тем, что тебе дают, и помалкивай. Мы держим тебя из жалости. На твое место хотят поступить очень многие». — Старик огорченно потряс головой. — Вот так просто покуражились надо мной. Баи могут от души смеяться, играя со своими собаками, но сказать слово нам считают ниже своего достоинства…
— Сколько же денег вы получаете, бабай?
— Двенадцать рублей…
В этот момент открылась ставня небольшого дома с зеленой крышей. Кто-то изнутри толкнул ставню. Сначала показались белоснежные руки, затем полное лицо, обрамленное черными, спадающими на плечи волосами. В окне выросла фигура молодой красивой женщины.
Вытянув голову, она озабоченно осмотрела двор, будто искала кого-то. Заметив старика, женщина указала рукой на восточную сторону дома, протянула руки вперед, раскрытыми ладонями на нас, затем прихлопнула ладони и скрылась в глубине комнаты.
Мы не поняли ее жеста. Но, увидев ее, только что вставшую с мягкой постели, мы вздрогнули, вспомнив о тепле, — мы ведь успели озябнуть на утреннем холоде.
— Они велят мне закрыть окна на восточной стороне, — объяснил старик жест этой женщины. — Они не могут спать, свет мешает. И как это можно, проснуться — и снова в постель? — ворчал старик.
Он поднялся с бревен, подошел к дому и, прислонив к забору свою палку, начал закрывать ставни.
Бедняк, трудившийся всю жизнь… Больной старик сторож, бродящий ночи напролет вокруг хозяйского добра, и изнеженная женщина, которой лучи солнца мешают спать!
Этот контраст возмутил наши души.
Видно, обязанности старика не ограничиваются тем, что он бодрствует по ночам, его заставляют делать и другую работу.
Прикрыв ставни, сторож вернулся к нам.
— Вы, джигиты, ждете кого-то, что ли?
— Да, мы ждем управляющего…
— Он вчера уехал на прииск «Балкан», вернется дня через два-три.
— Вот как… — огорченно проговорил Зиннат. — Мы хотели увидеть его самого и попросить о работе.
— Вы лучше отыщите Ивана. — Старик заметил с уважением: — Иван многое повидал в жизни, он даст вам работу.
— Где его можно видеть? — спросил я, оживляясь.
— Он с утра ушел на осмотр новых шахт. Думаю, вернется к завтраку.
Мы попрощались со стариком и направились к пруду в полуверсте от конторы. Там были установлены вашгерды. У вашгердов, на промывке золота, было занято множество женщин и мужчин.
Стоя в сторонке, мы наблюдали за их работой. Среди женщин, пришедших из казармы для семейных, мы заметили и Хадичэ.
Приисковые рабочие двигались с точностью машин, быстро размешивали воду, падавшую из жестяной трубы, и так же быстро перекатывали по железному решету глину и мелкие камешки. От скрежета камешков, трущихся о железное решето, нас с непривычки знобко покалывало по всему телу.
Нам, праздным зрителям, было как-то неловко наблюдать за людьми, занятыми изнурительным трудом. И, возвращаясь в унылую казарму, мы шли окольным путем — мимо землянок старателей. Заходить в казарму не хотелось. Присев у дверей, мы призадумались.
— Что теперь делать? — спросил Зиннат.
— Что ж, — сказал я, — сегодня нет работы, завтра будет.
— У нас хлеба осталось только на обед. На этом далеко не уедешь.
И, взглянув друг на друга, мы замолчали.
К казарме подошел знакомый парень в тюбетейке. В руках он держал около двух фунтов кренделей. Увидев нас, он спросил:
— Почему у вас такой растерянный вид? Не нашлось сегодня работы, что ли?
— Не нашлось, — ответил я. — Не знаем, достанется ли завтра.
— В таком случае вот что, — сказал парень: — в восьми верстах отсюда есть прииск «Иваново», отправляйтесь-ка туда. Прииск открыт недавно, работы там много. Если бы мой товарищ не хворал, и я пошел бы с вами. На кого оставишь больного товарища? — проговорил он с искренним огорчением уже в дверях казармы. — Черт возьми, ведь и сегодня не довелось выйти на работу!
— Ну, что будем делать? — спросил Зиннат. Мы все еще сидели на корточках перед входом. — Нужно сходить на прииск, о котором говорит этот парень. Мои земляки, живущие у базара в Троицке, вероятно, там…
— Сначала выпьем чаю, — предложил я, — а там посмотрим, подумаем.
— Я за то, чтобы отправиться туда, — угрюмо сказал мой товарищ, поднимаясь на ноги. — Чем сидеть здесь без толку, лучше начать работать на соседнем прииске.
— Не хочется мне идти туда, — проговорил я, становясь рядом с Зиннатом. — Ведь и там для нас не приготовили работы…
Так впервые после ухода из Троицка наши мнения, разошлись. Мы стали молча кипятить чай.
Вскоре раздались удары колокола, означавшие наступление завтрака.
За чаем, придя в миролюбивое настроение, мы решили, что Зиннат отправится на прииск «Иваново». Если там найдется работа, он сообщит мне, а если? нет — вернется на «Восьмой».
Вопрос решился быстро. Закинув за спину тощий мешок с болтавшимся в нем чайником, Зиннат ушел на прииск «Иваново». Я остался у казармы, долго провожая взглядом его высокую фигуру.
Тяжело одиночество, а тем более когда нет работы. Бродить вокруг казармы и замусоренных куч глины быстро надоело. «Нельзя быть таким бездеятельным, — сказал я себе, — нужно искать», — и направился снова к конторе прииска.
В конторе старик сторож, привычно покашливая и хмуря брови, разговаривал с русским невысокого роста. Вид у русского был задумчивый. Закончив разговор и заметив меня, старик сказал:
— Вот тот самый человек, о котором я говорил.
— Где же твой товарищ? — спросил русский, дружелюбно оглядывая меня.
— Он ушел на прииск «Иваново», — ответил я, досадуя в эту минуту на Зинната. — Хочет поглядеть, не найдется ли там работа…
— Напрасно ушел. И здесь нашлась бы.
Старик сразу приступил к делу. Он напомнил русскому, что я студент из Троицка.
Русский еще раз оглядел меня с ног до головы и задал привычный вопрос:
— Ты работал где-нибудь раньше?
Ясно, он хотел знать, гожусь ли я для тяжелого приискового труда. Я поспешил рассказать ему, что работал раньше в разных местах: был исправным поваром, возил глину и даже формовал кирпичи на кирпичных заводах, — он как будто верил в меня, но определенного ответа все-таки не давал.
Старик сторож и на этот раз пришел мне на помощь.
— Этот парень много повидал, — обратился он к русскому, — он хоть и молод, но бывал и на рудниках.
— Ты работал когда-нибудь в шахте? — продолжал расспрашивать русский.
— Нет, — честно ответил я.
— А смог бы?
— Смотря какая работа, — сказал я уклончиво.
— Нужно подносить к выходу из шахты добытую породу.
— Почему не смогу? — обрадовался я. — Справлюсь!
Вопрос был решен. Русский велел мне выйти на работу завтра с утра. Поблагодарив его и простившись со стариком, я вышел из конторы.
Шахта! Я никак не мог представить себе ее. Знал только, что нужно спуститься в глубокую, напоминавшую бездонный колодец, яму. Все дальнейшее скрывалось от меня в тревожной тьме неведения…
«Почему я не могу работать там, где работают другие?» — успокаивал я себя по дороге в казарму. Теперь я чувствовал себя полноправным рабочим, равным другим, имеющим право жить в казарме.
Я ждал возвращения Зинната. Не терпелось поделиться с ним своей радостью, рассказать, как быстро нашлось для меня дело.
Солнце клонилось к закату, неторопливо наступал вечер. Уже и рабочие кончили свой дневной труд. Но мой товарищ не приходил.
Обитатели казармы вскоре заметили, что я тоскую от одиночества, что мой мешок пуст и я не прикасаюсь к еде, в то время как все уже ужинают. И они стали участливо расспрашивать меня.
Я не говорил им, что у меня нет и крохи хлеба, но для понятливых людей достаточно было взгляда на мой мешок — и они наперебой стали приглашать меня к чаю. Я не заставил себя долго упрашивать.
Вскоре я улегся спать, но мысли о завтрашней работе долго мешали мне. Унылая казарма снова погрузилась во тьму, наполнилась тяжелым дыханием выбившихся из сил людей и стонами больного.