Поднялся я чуть свет.
В назначенный час в конторе я застал русского, он разговаривал с одним из рабочих и сразу же поручил меня ему.
Мы отправились на шахту. Перед спуском он дал мне лопату с коротким черенком. Затем усадил в большую деревянную бадью, прикрепленную канатом к лебедке, и, покручивая лебедку, стал опускать меня. Сидя в бадье и ухватившись руками за канат, я медленно спускался в темное подземелье…
По мере спуска становилось все темнее. В сильно бившемся сердце вставал страх, смешанный с любопытством. Чувствуешь себя так, будто проваливаешься в бездну, из которой нет возврата. Глаза невольно смотрят вверх, в надежде не потерять оставшуюся где-то далеко поверхность земли. Но весеннее солнце, залившее землю щедрыми лучами, сюда не проникает. Свет виден высоко над головой, он — как маленькая, недостижимая звезда.
Ударившись о землю, бадья накренилась. Постепенно я различил пугающие в темноте фигуры рабочих: согнувшись, с зажженными лампами в руках, они шли на свои участки по узким и низким штольням. Они привыкли к работе на многосаженной глубине, привыкли к подземному миру, так же как к своей казарме, к скудной еде, к короткому невеселому отдыху. Почувствовав, что я испугался и не знаю, что делать, они стали подшучивать надо мной.
— Ну, парень, спуститься-то ты спустился, — сказал один из них, — а как выберешься обратно?
— Поработаешь в темноте, — заметил кто-то рядом, — лучше оценишь светлый мир!
Хотя они и шутили, мне стало как-то не по себе и показалось вдруг, что я действительно не скоро смогу выбраться отсюда.
Спустился в шахту и мой учитель, старик забойщик. Рабочие медленно расходились, исчезая в своих темных подземных норах.
Старик не спеша зажег лампу.
— Возьми ведро и следуй за мной, — сказал он глуховатым голосом и пошел вперед.
Глядя на свет его лампы, я последовал за ним. Я должен был выносить нарытую стариком породу.
Мы пошли вперед по темной и узкой дорожке, подобно тем, кто в поисках клада и волшебного кольца в «Тысяче и одной ночи» оказался в заколдованной пещере.
Я шел за стариком и думал:
«Какой толстый слой земли лежит между нами и светлым миром! Нас разделяет пласт камня и глины, тяжесть которого и умом не постичь. Если все это обрушится на нас!.. Как должно быть весело тем, кто находится сейчас на земле, под солнцем и на привольном просторе!..»
В шахте душно, не хватает воздуха. Казалось, что толстые подпорки крепления стиснут тебя с двух сторон и раздавят.
Дойдя до места, где он вчера кончил копать, и повесив лампу на гвоздь, вбитый в подпорку, старик огляделся. Взгляд его упал и на меня, и я понял, что мы пришли к рабочему месту.
Я все еще был неспокоен, словно ждал какого-то бедствия. Страшила мысль, что отсюда при катастрофе бежать некуда; если обрушится жалкое крепление, останешься здесь навсегда, задохнувшись без воздуха. От этих мыслей меня пробирала дрожь, и я старался гнать их от себя.
Старик же ничуть не переменился, он оставался во всем таким же, как и наверху.
С лицом спокойным и беспечным, как у человека, отдыхающего среди цветов в яркий, солнечный день, он сел на кучу глины, свернул цыгарку и закурил. Затем не торопясь раздавил ногой окурок и подоткнул за пояс полы бешмета. Надев кожаные рукавицы и взяв кирку, он опустился на колени и, посмотрев на меня, сказал наставительно:
— Ну ладно, братец. Начинай носить глину к выходу из шахты. Ходи осторожно, с непривычки голову расшибешь. Со временем приноровишься.
Раскидав камешки, врезавшиеся в колени, он устроился поудобнее. Потом, прихватив получше кирку, стал отбивать куски грунта, глину и мелкие камешки, лежавшие здесь от сотворения мира, под миллионами тонн земли. Звуки ударов кирки о камни поплыли по подземным ходам, затихая вдали. Закаленные в труде, проворные руки старика двигались сноровисто, и глина с вкрапленными в нее камешками отваливалась большими кусками.
Нарытую им породу я насыпал лопатой в ведро и на ощупь брел к выходу из шахты. Лампа, висевшая у выхода из шахты, и лампа старика забойщика не могли осветить многосаженный узкий и неровный тоннель, и мне приходилось двигаться очень осторожно. Было непривычно трудно ходить скрючившись, наклонив голову, с ведром в несколько пудов весом. Несмотря на все предосторожности, я не раз ударился головой о поперечные бревна на потолке штольни. За несколько ходок на моей голове появилась не одна шишка.
С приходом рабочих тишина, казавшаяся вековой, была нарушена. Из бесчисленных ходов слышались удары кирки: «тук, тук, тук». Они разносились по изрытому, изрешеченному пространству под землей. Чей-то надсадный кашель и человеческие голоса, то приглушенные, то звонко повторенные эхом, оживляли подземелье. Временами бревенчатые подпорки скрипели, и у меня замирало сердце. Казалось, что шахта вот-вот обвалится и похоронит все живое.
У ствола шахты скопилось много золотоносной породы, — такие же, как я, рабочие доставляли ее из всех забоев. Здесь несколько человек загружали ею большие деревянные бадьи и отправляли наверх.
Радовал душу маленький светлый клочок неба, привлекавший взор всякий раз, когда я с тяжелым ведром приходил к стволу шахты. Хоть ненадолго, но казалось, что дышится свободнее и смертельная опасность отдаляется от тебя.
Старик забойщик давно привык к шахте. Он продолжал работу, нимало не задумываясь над тем, что так тревожило меня. Изредка он кашлял и кряхтел от усталости и, положив кирку перед собой, закуривал. Курил медленно, наблюдая за моей работой. Я не знал, о чем думал старик, хмуря косматые брови, но мне было искренне жаль его. Хотелось избавить согбенного годами и подземной каторгой забойщика от тяжелой, изнуряющей работы.
Понаблюдав некоторое время за мной, он сказал с доброй усмешкой:
— Ты, родимый, не надрывайся: поработал немного — отдохни. На бая сколько ни работай, все конца-края не видать. Всей земли байской не выкопаешь…
— Мне ведь нужно за вами поспевать, сказал я в оправдание.
— Ничего, успеешь. — Он показал мне на кучу глины рядом с собой и, затянувшись табачным дымом, продолжал: — Я вижу, ты дельный парень. Таким и нужно быть. Я не люблю байбаков. Но отдыхать время от времени нужно. Садись сюда и передохни.
Я охотно сел рядом с ним.
— Если ты раньше не работал в шахте, — начал старик, — наверно, боязно тебе? Да, споначалу бывает трудно. Я и сам трусил, — признался он.
— Я не очень боюсь, — сказал я, ободренный словами старика, — только все кажется, что земля обвалится. Просто удивительно: как эти подпорки удерживают такой пласт земли!
Старик засмеялся.
— Не подпорки удерживают землю — она сама собой держится. Если полагаться на это крепление, тогда всему конец. — Он постучал согнутым пальцем по вертикально стоявшему бревну. — Оно для того здесь, чтобы не обвалился верхний слой. В этой шахте можно плясать вовсю, только прищелкивай пальцами. Попозже, когда мы разроем тут землю, как кроты, она превратится в решето. Вот когда станет опасно работать. Тогда уж и сами подпорки дают знать об опасности, знай потрескивают да постанывают… Да-а… Я много работал на шахтах. Наверно, и старые медведи столько не пролежали под землей, сколько я здесь помахал киркой. — Напоследок он снова успокоил меня: — В этой шахте можно работать, как у себя дома.
Мы скоро сблизились. Погасив окурок, он молчаливо приступал к работе и тогда не обращал на меня никакого внимания. Я уже научился ходить под землей, а после веских слов старика мои опасения почти исчезли.
Всякий раз, нагружая ведро породой и высыпая ее у шахтного колодца, я надеялся найти самородное золото. Иногда я брал в руки желтые камешки и, волнуясь, осматривал их. В тусклом свете шахтерской лампы они казались мне самородками. Но это были простые камешки.
Старик уже не был молчалив, как прежде, при спуске в шахту. Мое возвращение от шахтного колодца в забой он встречал шуткой или каким-нибудь советом, нарушая гнетущую тишину подземелья.
Перед завтраком в забой пришел штейгер. Угрюмо, даже не кивнув нам, осмотрел он забой, проверил новое крепление, помял на ладони породу, нарытую стариком, и ушел, сделав напоследок несколько технических замечаний сухим, неприятно-высоким голосом.
Посмотрев ему вслед недобрым взглядом, старик сказал:
— Когда вижу этих вот, сердце начинает колотиться. С ними я не могу говорить спокойно. Они никогда не входят в наше положение. — Он все еще смотрел в глубь шахты, откуда раздавались шаркающие шаги штейгера. — Сказал бы, да уж ладно…
— Отчего же они бывают такими? — поинтересовался я.
— Ты ведь знаешь, что собака, охраняющая дверь богача, злее самого богача. Эти собаки не могут не лаять; должно быть, когда они молчат, у них зудит в горле.
Ничего не говоря, я всматривался в его лицо — оно сделалось вдруг суровым и злым.
— Натерпелся я от них — дальше некуда, — продолжал старик. — Из-за их подлости я и в тюрьме посидел… — Он умолк на мгновение, и я подумал, что старый забойщик еще не все сказал мне — он собирался с мыслями.
И действительно, вынув из кармана кисет, старик продолжал, не ожидая моего вопроса:
— В молодые годы я работал на одном из приисков, расположенных по Миасу. Тамошний штейгер уж очень стал придираться к рабочим. Как ни сделай, что ни скажи, никак не угодишь ему. Как-то появился этот штейгер в шахте — и ну придираться. Я к тому часу, — он щелкнул пальцем по горлу, — уже успел немного выпить. Обозлился я и закричал: «Вон отсюда! Мы и без тебя хорошо знаем свое дело, не лай, пожалуйста!» Он набросился на меня, как бешеная собака. Не помня себя, я ударил его по лицу. Руки у меня в ту пору были крепкие, парень и полетел. Поднялся на ноги и снова было полез ко мне, а я залепил ему еще раз в ухо. Он опять полетел. Жаль, товарищи разняли, — промолвил он с неостывшей злостью, — я хотел покрепче всыпать ему, пересчитать зубы. Видя, что меня держат товарищи, он расхрабрился. «Ты отказываешься от работы! — заорал он на всю шахту. — Это золото идет казне. Ты выступаешь против царя! Я сгною тебя в тюрьме!» Вот как стал угрожать мне. Ну, я, понятно, был выпивши, разгорячился и выпалил: «Пусть куда хочет, туда и идет это золото. До этого мне дела нет. Царь для меня грош!» Собака-штейгер и подхватил эти слова. «А, так! — закричал он. — Оказывается, царь для тебя грош? Вы слышали, что сказал этот зимогор?» — и призвал всех в свидетели. Я ему: «Конечно, сказал, ты сам довел меня, я и сказал. Ты не вмешивай царя где надо и не надо». — «Хорошо, — сказал он, ехидно щурясь, — в суде ответишь». — «Ладно, отвечу».
Плечи старика расправились, он смотрел немигающим взглядом в темноту шахты, словно видел там и своего старого обидчика и себя самого, молодого, горячего.
— Я не взял обратно своих слов, — продолжал старик после короткого молчания. — Не хотелось гнуть голову перед собакой. Штейгер тут же позвал жандарма, бывшего на прииске. Он составил на меня протокол. Товарищи стали заступаться за меня: «Брось! Ты ведь первый пристал к Сибгату». Но ничего не вышло. «Пусть попробует тюремной похлебки, пусть помыкается!» Я тоже не сдавался. Ну и что же, — говорю я, — помыкаюсь. Нам все равно — что Сибирь, что Симбирск». Да-а, шесть месяцев просидел в остроге по этому делу. С тех пор, как увижу штейгера, мутит меня, волосы на голове шевелятся… — Старик поднялся. — Ну ладно, давай поработаем немного, скоро завтрак.
И он принялся по-прежнему ровно, методически орудовать киркой, я — носить тяжелое ведро. У шахтного колодца раздались голоса:
— Звонок к завтраку! Передайте в забои!
Рабочие, находившиеся под землей, собрались у выхода и по очереди стали подниматься наверх. Дошла очередь и до меня. Тяжелая бадья медленно подняла меня наверх вместе с несколькими другими рабочими.
Выйдя на поверхность, мы зажмурили глаза от солнца. Тихий, дующий с востока ветерок ласкал лицо.
Когда я впервые взглянул на шахтеров, поднявшихся из забоев на солнце, я невольно вспомнил хилые, бесцветные растения, выросшие под клетью без солнца. У молодых рабочих и у тех, кто спустился в шахту в нынешнем году, кровь еще не испорчена. Кое-кто из молодых рабочих даже сохранил естественный, с румянцем, цвет лица. Но у большинства кровь словно высосана, лица пожелтели и запали глаза. Они походили на желтые, безжизненные травы, никнущие в темноте чулана. Оттого, что эти люди долго работали под землей и жили в душных казармах, кровь в их жилах, казалось, превратилась в ядовитую желтую жидкость. По желтизне их лиц можно было подумать, что все они только что встали после долгой болезни.
Работая на баев в нечеловеческих условиях, эти люди потеряли половину своего здоровья. Но они не потеряли чувства человечности и в этом отношении были неизмеримо выше всех сытых, праздных и благополучных людей.
Те, которые утром подтрунивали надо мной, встретили меня как добрые друзья.
— Ого! Он, оказывается, сумел выйти обратно? — говорили, весело подмигивая, одни.
Другие спрашивали:
— Ну, каково там?
За меня ответил мой старик забойщик:
— Видать, парень молодчина. Он любому может быть товарищем. Его и учить не надо!
— Таким и нужно быть, — заметил пожилой рабочий, одобрительно поглядывая на меня. — А то многие ученые люди бывают не годны к работе.
— Этот не такой, — уверил всех старик. — Он тверд, как железо. Он с малолетства привык к труду. Я его расспрашивал.
— Ладно, Сибгат-агай, учи работе молодого человека, — сказали сразу несколько голосов.
— Его и учить нечего, — веско повторил Сибгат.
Я радовался, слушая их разговоры, и они казались мне близкими, давними товарищами.
Их искренние слова были приятны мне.
«Они хорошие люди, — подумал я, — с ними весело будет работать».
Радость моя омрачилась одним: в моем мешке было так же пусто, как и в желудке, который сводило от голода. И я решил не возвращаться в казарму, чтобы не видеть, как усядутся за еду другие, лучше прогуляюсь здесь.
Дядя Сибгат, словно прочитав мои мысли, спросил:
— С кем ты кормишься? Есть у тебя чайник и еда?
— Пока я один, — ответил я, краснея. — Я еще не обзавелся чайником.
— Тогда идем к нам. Зачем быть одному, словно заблудший гусенок? У нас так не полагается.
Я не хотел признаваться, что у меня нет денег на хлеб.
— У меня еще нет хлеба, — ответил я уклончиво. — Нужно сходить в лавку.
— Не ходи, — удержал он меня за рукав. — У нас есть. Идем к нам, а то опоздаешь.
Я не стал особенно жеманиться:
— Ладно, сочтемся после.
— Да что об этом говорить! Пошли к нам!
Вместе со стариком Сибгатом я пошел в казарму для семейных. Он со своей старухой ютился в конце казармы, противоположном тому, где жила семья Хадичэ.
Хадичэ с подругой, смеясь и фыркая, умывались около казармы. Ее лицо было в белой мыльной пене, так что сверкали одни глаза.
Завидев меня с дядей Сибгатом, Хадичэ оборвала смех, отвернулась и, наскоро смыв пену, еще раз посмотрела на нас. На ее лице играла радостная улыбка.
Я не понял, почему при виде нас она перестала озоровать и так радостно улыбнулась. Пришло на память, как третьего дня вечером Зиннат сказал: «Как она красива!» И я подумал: «А в самом деле красива». Хотелось еще раз взглянуть на нее, но решимости не хватило, и я вошел в казарму вслед за дядей Сибгатом. За дверью все еще был слышен приятный голос Хадичэ — она разговаривала о чем-то с подругой.
Сибгат привел меня в свой угол.
— Пожалуйста, садись, — сказал он, обращаясь ко мне, как к желанному гостю. — Сейчас выпьем чаю. — Он посмотрел на жену. — Старуха, я привел с собой товарища, сегодня я начал с ним работать. Он, оказывается, одинокий, и мне не хочется, чтобы он скучал.
Бабушка поздоровалась со мной, сказала приветливо:
— Очень хорошо! Нас ведь только двое. Втроем чаевать веселее.
Пока мы умывались, она собрала завтрак. Поставила третью чашку. Нарезала еще хлеба в фарфоровую тарелку. Поставила на скатерть глиняный горшок с горячим, только вынутым из печки картофелем и стала разливать чай.
Не ожидая ее приглашения, мы с Сибгатом приступили к еде.
За коротким завтраком старики рассказывали мне о своей жизни.
Семеро детей было у них, да не было счастья. Пять из семерых умерли от различных болезней и похоронены на приисковых кладбищах Сибири и Урала. Живы только двое. Дочь Зайнаб они в прошлом году выдали замуж, и она с мужем живет на другом прииске. Сына Сафаргали взяли в солдаты, и теперь он служит на берегу Черного моря, в городе «Патум», в тридцати пяти тысячах верст отсюда, где люди совсем не похожи на здешних. Его служба понравилась тамошним большим начальникам, и ему пожаловали чин фельдфебеля. Старики очень рады, что их неграмотный Сафаргали достиг такого высокого положения. Они желают ему, чтобы в будущем он был благочестивым и счастливым.
Я внимательно слушал их, иногда вставлял вопросы и в то же время не мог оторвать глаз от суетливой и новой для меня жизни казармы.
Шум и гомон стояли вокруг. Люди, усевшиеся во многих местах вкруг, быстро работали челюстями. Кое-где лежали больные, и плакали, не переставая, дети. Нередко можно было услышать смелые, всердцах сказанные слова, — тут, в своем кругу, люди ничего не опасались.
В другом конце казармы дважды показалась Хадичэ. Она все еще была весела и радостна. Девушки, подобные Хадичэ, напоминали среди этой полуголодной, тяжкой жизни молодые, зеленые побеги.
За чаем зашел разговор и обо мне. Только было Сибгат повел речь о том, что я должен кормиться у них, жена его быстро подхватила эту мысль и пригласила меня столоваться. Так и порешили — столоваться у них, а ночевать в казарме для холостых.
Взглянув на позеленевший от казарменной сырости будильник, старик Сибгат сказал, что пора на работу.
— За чаем и беседой мы и не заметили, как прошло время, — сказал он, поднимаясь с места.
Почти одновременно пришли в движение все обитатели казармы, они вставали с нар и торопливо уходили на шахту.
У самой казармы нам встретился старик Салим. Он поздоровался чинно, как и пристало старому, много видевшему в жизни человеку. Узнав, что я работаю со стариком Сибгатом, Салим сказал, глядя на него:
— Очень хорошо! Молодому полезно робатать с таким бывалым человеком, как ты.
Вслед за нами вышла и Хадичэ со своими подругами — они направились к запруде, где промывали золото.
По пути на шахту старик Сибгат все рассказывал мне о прииске «Восьмом» и о других приисках, где он бывал. Мы и не заметили, как дошли до шахты.
Спуск в шахту на этот раз не показался мне таким трудным и опасным, как утром. Никто уже не смеялся надо мной, — все рабочие казались мне давними товарищами. И даже солнце улыбалось нам вслед, когда мы спускались в шахту.
Сегодня воскресенье — день отдыха.
В казармах жизнь несколько иная, чем обычно.
В нашей казарме люди проснулись поздно, вытащили из своих старых сундучков рубашки с расшитыми воротниками, камзолы с короткими рукавами и праздничные куртки.
Некоторые, устроившись поближе к окнам, подстригали усы и бороды. Смуглый паренек складным ножиком с красным черенком брил голову соседу по нарам. Видно, ножик быстро тупился о песок и пыль, набившиеся в волосы за неделю, и паренек поминутно правил лезвие то о замусоленную куртку соседа, то о свои брюки. Мой давний знакомый, верный друг больного рабочего, встал раньше всех и успел привести себя в порядок. Он давно уже сидел за чаем вдвоем с товарищем. От радостного предчувствия отдыха после трудной рабочей недели или в предвкушении иных радостей, эти люди были сегодня веселы и разговорчивы. Только больному все еще было худо. Он лежал молча, скрючившись, на жестких нарах. Трудно было сказать, спит ли он или, измученный болезнью, впал в беспамятство.